Муравьиный лик: Якоб Бёме о грехопадении

В советском фильме "Весна на Заречной улице" дурашливый шофёр спрашивает у смазливой учительницы: "Что такое ничего и как из него сделать что-то?" Учительница досадливо морщится, не желая общаться с "ничтожеством". Ответить на сей вопрос действительно трудно. Его задали в первом веке новой эры Филону Александрийскому, его задают до сих пор теологам и каббалистам. Действительно, как назвать "то, из чего" Творец создал мир? "Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою". Эти привычные слова беспредельно многозначны: "земля", "пустота", "тьма", "бездна" - в разных языках в разные времена они порождали разные ассоциативные круги. И это при простом прочтении - понятно, речь не идёт о "библии - шифрованном документе".

Ни Филон, ни его ученики не знали, что такое "ничего", "ничто" и как возможно создать нечто ex nihilo. Филон объяснял "Книгу Бытия" согласно стоико-платонической теории эманаций, то есть этапами развития "единого" в "ином". Более того: ни египетская, ни греческая религия не знали таких понятий, как "начало", "конец" и "смерть" в современном смысле. Да и сейчас следует говорить скорее о размытом псевдо-понимании, о мимолётных штампах в потоке сознания. Отсюда глубокий философский кризис. В начале этого века несходные по сути своей мыслители - Шелер, Гуссерль, Хайдеггер, Ортега-и-Гассет - констатировали загадочность элементарных слов и понятий, затертых обыденной философской комбинаторикой. У Ортеги-и-Гассета, к примеру, часто встречаются такого рода выражения: "Странно, что на это никто до сих пор не обратил внимания...", или: "Мы все не знаем элементарных вещей..."

Подобное удивление побудило Наторпа, Вернана и В.Ф. Отто вообще усомниться в нашей возможности понимать не то что досократиков, но Платона и Аристотеля. Сейчас можно только гадать о языческом восприятии слово-предмето-универсума. Иудеохристианская доктрина идеи "начала", "конца", "смерти", "спасения" и т.д. - вызывала полное недоумение в первые века. "Сперматический логос" стоиков, "фанес-фанетия" орфиков, "первоединое" неоплатоников не имеют начала и конца и проявляются лишь в "ином". Точно так же дело обстоит в небесных сферах и в постепенной иерархии стихий. Даже в подлунном мире "начало", "конец", "рождение", "смерть" вовсе не гвозди, вокруг которых разум свивает свою паутину, но, скорее, зыбкие, тёмные блики, пункты метаморфоз.

Нет, теория эманаций вносит изрядную путаницу в трактовку Библии. Господь Бог, создавая вселенское органическое целое, хитроумно вконструировал туда некую механику, препятствующую плавной эксцентрации и концентрации эманаций. Иначе теряет смысл проблема первородного греха, которая не давала покоя Филону, а затем Пелагию и Оригену. Появление в живом организме "лишних деталей" (наивность подобных суждений подразумевается) под названием "древо познания", "змей" привело к своеобразной амбивалентности, к возможности разделения (diabolo), к возможности "падения" - то есть превалированию одного направления - от центра, что невероятно в теории сферических эманаций, где возможна любая ориентация.

Итак, "начало" предусматривает предварительное гипотетическое "ничто", "начальный" процесс набирает силу и скорость под прямым или косвенным воздействием "катализатора распада" и в результате приближается к "концу", к полной аннигиляции. Этот "катализа распада" - дьявол, средоточие так называемого зла. Сотворённый мир всё более тяготеет к плотности, сгущению, неподвижности, тьме и, достигнув критической точки, получает шанс к распылению в практическое "ничто".

Это весьма уникальная космогония, непохожая на другие. Творцы других космогоний всегда имеют дело с каким-то материалом - будь то тела прародителей, стихии, первичный хаос. Миры создаются эротикой, вивисекцией, агрессивным разумом, но в любом случае демиургу противостоит "нечто". Разница очевидна. При всей своей отчуждённости демиург имманентен своему материалу, созданный мир так или иначе уязвим и преходящ, поскольку демиург и его мир пребывают в разнообразных связях с другими генеческими и космическими данностями. Если бы библейский Творец "организовал" свою вселенную, выделив её из хаоса, то первородный грех лишился бы катастрофической весомости - сатану всегда можно расценить как агента враждебного окружения.

Но исключительность иудеохристианского космотворения обусловлена первичным "ничто". Внешних врагов нет: всякая сущность - тварь, творение Божье, всякий поступок необходимо ориентирован согласно замыслам Творца. Если политеизм вполне допускает эмоциональную полихроматическую гамму и широкое толкование действия, то в мире Творца господствует мажоро-минор: повиновение-бунт, верность-измена, взлёт-падение, добро-зло. Подобная категоричность совершенно чужда языческим воззрениям: "Парадигмы зла не существует, - писал Плотин, - зло - результат нужды, лишённости, дефекта. Злом следует назвать страсти материи, лишённой формы"¹. Согласно Плотину, структура, мобильно формализуясь, вполне способна преодолеть ситуацию зла. Греческая мысль, кстати говоря, никогда не занималась изучением материи в современном плане, и нелепо искать среди греческих философов каких-то "материалистов". "Атомы" Эпикура или Демокрита есть попытка очень осторожной формализации (логического освоения) принципиально чуждой территории. Материя полагалась чем-то косным, давящим, разъедающим, изучать её следовало ограниченно и соразмерно, дабы изучающее (разум) не растворилось в изучаемом. Здесь понятен примат идеи-формы над материей, что совсем не очевидно в библии: "В начале сотворил Бог небо и землю". Перед "ничто", перед "началом" небо и земля равны, форма и материя соответственно. Подобное "равенство" необходимо для вселенской гармонии. В мире надо жить, а не познавать, поскольку познание, цепляющее объекты крюком вопросительного знака, разрушительно по сути своей. Для языческой философии "зло" не обладает никакой реальностью, это "временное уменьшение добра", проблематичность утверждения эйдетической формы в материи. В библии совершенно иначе: зло обретает реальную субстанциальность в силу мятежа высокой эйдетической формы - Люцифера. В результате - беспрерывное "падение", драматизированное христианской мистикой.

Интерпретация этого падения весьма суггестивна у Якоба Бёме. Адам не "падший ангел", но, скорее, "падающий", и Творец всячески тормозит процесс, стараясь воспрепятствовать заразительному люциферизму. Адам обретается постепенно - от действенной мысли Бога до интеллигибельного эмпирея, от планетных сфер до лунного квинтэссенциального круга. Здесь он ещё в "эфирном" теле, но здесь предел небесного мира. При дальнейшем падении неизбежно растворение в "чёрной пневме", образующей демонические флюиды. Творец, во избежание сего, фиксирует падающего в "красной глине" по своему образу и подобию. Представить "внешность" Адама, понятно, невозможно, хотя Бёме, Гихтель и Кнорр фон Розенрот набрасывают более или менее остроумные гипотезы. Далее наступает один из центральных моментов - сон, разделение андрогина и начало радикальной амбивалентности: "Его небесное тело оделось в плоть и кровь, его сила затвердела костями... Вечность сменилась временем дня и ночи, и проснулся Адам в мире внешнем"². Во сне "небесная дева", заключённая в Адаме, отделилась и облеклась в "белую глину" (дева - первое имя Евы), свет отделился от огня, жизнь от смерти, душа от тела. Понятно, всё это разъединилось не математически. Поскольку создание Евы явилось ещё одним препятствием "свободного" падения ("нехорошо человеку быть одному"), то в телах сохранилась связующая андрогинная субстанция.

Образовались два существа - "златокудрая Ева" и "черноволосый Адам", напоминающие детей до пубертации. Но не миновать было змея и древа познания. И здесь Бёме, вслед за Генрихом Сузо и Агриппой Неттесгеймом, высказывает очень неортодоксальную мысль о жертвенности Евы в мистерии грехопадения: "Если бы Адам прежде Евы вкусил от плода древа познания, последствия стали бы ещё ужаснее"³. Как это понимать? Ева, созданная "из ребра, которое ещё не окончательно окостенело", и "белой глины", обладала, естественно, более субтильной плотью и более тонкой интуицией - отделение жизни от смерти повлекло отделение квинтэссенции от четырёх элементов, света от огня, тепла от холода, интуиции от разума. Более органическая структура позволила Еве менее катастрофически пережить вкус плода древа познания. И всё же: "Если бы Творец создал человека для этой земной, больной, животной жизни, он не поместил бы его в парадиз. Если бы Творец решил, что мужчина и женщина будут спариваться подобно животным, Он снабдил бы их гениталиями"⁴. Отсюда, согласно Бёме, ужас и стыд первых людей, когда они увидели действие чёрной пневмы рокового плода, ощутили потребность в пище и зависимость от внешних условий. Менее совершенная конституция Адама претерпела жестокое воздействие: кусок плода навсегда застрял в горле (адамово яблоко), вследствие чего появились борода, волосы на теле, огрубелость кожи и прочие неприятности, главная из которых - невозможность регуляции организма путём месячных очищений (о мужских менструациях хорошо известно йогам и даосам, алхимики упоминают об этом в связи с достижением лунной стадии опуса). Ева, так сказать, смягчила удар: "Если бы Адам съел плод целиком, он превратился бы в свирепую обезьяну, а затем в демона"⁵.

Итак, жертвенная роль Евы очевидна: она предпочла тяготы телесной материальности, только бы остановить падение Адама в животно-инфернальную бездну. Конечно, у неё не было выбора - впрочем, можно сколько угодно фантазировать на эту тему.

После изгнания Адам и Ева очутились в материальном мире, который "повис между небом и адом". Этот мир, считает Бёме, также явился преградой на вертикали падения, но, увы, далеко не абсолютной преградой. Да, человек оказался в центре мироздания, но в позиции крайне беспокойной. Чёрная пневма Люцифера, проникшая в душу (что и послужило причиной падения), проходя через материальные стихии, сконцентрировалась sal nitri - согласно Парацельсу и Бёме, "горючий сульфур", сгущённый средоточием звериной плоти. Божественный свет превратился в огонь пожирающий.

В словах Кумской сивиллы (шестая эклога "Энеиды") нет всё же безнадежности: трудно, однако возможно. Ветхий Завет не внушает ни малейшего оптимизма. Андрогин распался надвое (Адам и Ева), двое размножились в народ - как вернуться по собственным следам? В раю был всего лишь один запрет, теперь их стало много, направленных скорее на социальное обустройство, нежели на эволюцию индивида. Ад, рай, суд, судьба души после смерти - всё это вызывало споры, отрицания, обсуждения от ребби бен Заккаи до ибн Габироля, но главным образом иудаизм занимался утверждением народа на должном, избранном месте. Катастрофическое падение Адама и постепенная утрата небесных атрибутов гораздо больше интересовала каббалистов и христианских мистиков. "Сотворение Евы, - пишет Якоб Бёме, - вызвало сепарацию от сперматического логоса - эфирной эссенциальности, связующей Адама с миром ангелов"⁶. Жан Батист Ван Гельмонт конкретизирует процесс: "Творец сотворил гениталии Адама из плоти углубления Евы. Потому и стремится мужчина к женщине, как река к морю"⁷. В мистической литературе XVI-XVII веков сколько угодно описаний самых разных последствий грехопадения, авторов объединяет лишь одно: крайне мрачный колорит. Бёме так характеризует ситуацию: "Если бы не было грехопадения, человек - живой образ Бога, наделённый творящей силой - мог бы создавать равных себе один, вне иного пола"⁸. Но вместо "если бы" случилось то, что случилось, и положение изменилось радикально: не женщина от мужчины, но мужчина от женщины.

Продолжение...