| Головин Евгений Всеволодович |
| 03.02.2004 |
ВЕРСИЯ! Ради триумфа ложного идеала роз |
Газетный вариант эссе "Эскиз геометрии толпы". I. «Толпа – это нечто крайне загадочное, особенно толпа в большом городе. Откуда она берётся, куда исчезает? Собирается она так же внезапно и быстро, как рассеивается, и уследить за ней трудно, как за волнами морскими. Да и не только этим, она подобна морю: она так же коварна и непостоянна, как оно, так же страшна, когда разбушуется, и так же бессмысленно жестока.» (Чарльз Диккенс. Барнеби Радж) Ещё во времена Диккенса толпы, массы, скопища, действительно исчезали неизвестно куда, в зловонные предместья и трущобы, о которых люди приличные не имели особого представления. Но уже во времена Диккенса прогресс промышленного производства востребовал толпу. Дело своё сделали и протестантские публиканы, по сути, провозгласившие деньги единственным мерилом человеческой весомости. Д ‘Артаньян ещё чувствовал «глубокое презрение военного дворянства к буржуазии», но его современник Кромвель уже установил власть толпы, власть, которой Стюарты не смогли ничего противопоставить. Сословная диффузия привела, в конце концов, к оппозиции «элита – масса», о которой в начале этого столетия так хорошо писали Гюстав ле Бон (одинокая толпа) и Ортега-и-Гассет (Восстание масс). Эта диффузия и всеобщее равенство перед деньгами привели к успешному восстанию масс. Сейчас, при господстве этих самых масс, об элите в смысле Ортеги-и-Гассета, т.е. о «духовной аристократии» говорить можно весьма условно. Её место заняли избранные группы финансистов, политиков, военных, кумиры спорта и масс-медиа. Если Диккенс не знал, откуда берётся толпа и куда исчезает, теперь сие понятно: толпа организованно расселена по прямоугольным клеткам прямоугольных строений, образующих прямоугольные улицы. Это, по выражению Юлиуса Эволы, «организованный хаос».
Однако является ли геометрия мегаполиса геометрией толпы? Каким образом удалось страшную стихию толпы загнать в этот прямоугольный фантазм? Геометрия предлагается нам в детстве и потом усваивается «как таблица умножения». В этом наша беда. Самые сложные и спорные гипотезы незаметно проскальзывают в цепкое детское восприятие, когда мы менее всего расположены к серьёзным размышлениям, и превращаются в «элементарные истины». Поэтому, если хотят мыслить свободно, ни одна из таковых «истин» не должна избежать переоценки. Подумать только: Эвклид потратил много лет, дабы доказать легитимность прямой линии и ему пришлось согласиться, что прямая линия суть идея, занимающая одно из срединных положений меж миром богов и природой. Аналогичен процесс Посидония и Порфирия в отношении простых цифр. Если для столь замечательных философов это представляло серьёзные трудности, почему мы должны принимать на веру элементарные постулаты геометрии и арифметики. Разные «геометрические» максимы как то: прямая – кратчайшее расстояние меж двумя точками, идти прямым путем, ассоциация честности и прямоты и т.п. лишены оснований в силу определенной идеальности геометрии. Она, может, и хороша в интеллигибельном пространстве, но унифицирует, упрощает, искажает пространство жизненное. Поскольку точка, прямая линия, плоскость – метафизические сущности, ни о каких «трёх измерениях» речи быть не может. У живого пространства нет законов, его нельзя измерить. Это касается и любого манифестированного в пространстве объекта. Поэтому законы геометрии относятся только к сфере anima rationalis – души рациональной. Мы не будем исследовать многочисленные выводы данного утверждения, ограничимся примером толпы. То, что мы называем пространством – область взаимодействий, напряженности, коллизий во-первых, космических элементов – огня, воздуха, воды, земли, а затем субстанциальных производных этих стихий, в том числе и людей. Но здесь такой момент: толпа, о которой писал Диккенс, равно как толпа в современном смысле – явления большого города. Трудно представить толпу во всём её кошмарном ассоциативе в необъятных цветущих лугах, перелесках, предгорьях, арктических пустынях и т.п. Бунт, лозунги, крики нелепы в таких местах, ливень, град, лесной пожар разгонят толпу сколь угодно разъяренную. В лучшем случае, динамическая конфигурация толпы будет напоминать линии сбросов, аллювиальных нагромождений и прочих геофизических процессов. Геометрию постигла участь любой метафизической идеи, попадающей в человеческие мозги, геометрия превратилась в агрессивно-дьявольский метод репрессии. Понятно, группы, желающие измерить жизнь параметрами фиксации и неподвижности, решили с помощью геометрической планировки устранить проблему толпы. Подобный замысел предполагает реальный учет составляющих толпы в прямоугольной пространственной сети. Но эта иллюзия, обычная для рационалистов, считающих, что целое состоит из частей, песок из песчинок, толпа из людей. Целое, песок, толпа это не материя, но состояние материи, модусы трансформации. Когда человеческая агломерация геометрически репрессируется, то переходит в суспенсивное состояние, сметающее равномерную регуляцию, будь-то правила уличного движения или нравственные нормы. Но... и это существенное но: нельзя преувеличивать роль организаторов, начальников, вождей; роль «геометров», которые «направляют» или «приводят в порядок» толпу. Равным образом можно призвать к порядку шторм или землетрясение. Есть люди, способные предсказать природные катаклизмы, есть люди, способные предсказать социальные турбуленции. И потому геометрия толпы такое же точно природное явление как симметрия узоров крыльев бабочек, звездистая точность снежинок, «логарифмическая спираль» раковин и не менее спиральный разворот урагана. *** Но разве каждый человек не являет зрелище стихийных смещений, сдвигов, срывов, порывов, надрывов? И разве всё это не вибрирует спиралями и кругами? И когда мы говорим про кого-нибудь: красивый, уродливый, банальный, оригинальный, не имеется ли в виду натуральная геометрия человеческой композиции, геометрия, напоминающая причудливые рисунки на камнях или коралловые соцветия, и не ассоциируется ли чья-либо душа с бабочкой в сачке или мухой в янтаре? Все эти сравнения, возможно, легитимны, если рассматривать каждую человеческую особь индивидуально, и всё же это становится всё труднее, ибо процесс обезличивания и стандартизации прогрессирует. Индивидуальная геометрия подменяется, распадается в общей геометрии толпы. Так же точно индивидуальные категории и суждения размываются, общими, годными для любого в любом состоянии, к примеру: таблица умножения или теорема Пифагора или моральный императив одинаково хороши и для парашютиста, у которого не раскрывается парашют, и для каннибала за обедом, и для математика в кабинете. Это составляющие социальной структуры, гипотезы, априорные суждения, а всякое априорное суждение имеет, по словам Николая Гартмана, всеобщий характер. Развитие социума значительно умножило запас априорных суждений, раскинув на все области жизни ориентиры, рекомендации, рецепты, методы. Всё это приобрело навязчивую глобальность. Ранее априорные суждения, обязательные для одного сословия, были совсем необязательны для других. Разумеется, всегда циркулировали заповеди, этические постулаты, афоризмы, всякого рода рекомендации общего характера, но все они отличались спокойным резонёрством. Когда же французская революция и масоны погнали Европу к свободе и свету, дабы достичь усыпанного цветами оазиса, надо было пересечь пустыню невежества, ориентируясь только по солнцу разума. Годное для любого в любом состоянии. И нам не сдобровать, если мы не станем держаться правил рацио. Надо всегда уметь: отделять главное от второстепенного и вообще «это» от «того»; из двух «либо» выбрать одно, то есть почитать закон исключенного третьего; не убегать мыслью от причинно-следственной цепи; не путать динамику и статику и т.д. и т.п. Рацио – сугубо двоичная система мышления, основанная на априорных оппозициях: белое – чёрное, добро – зло, любовь – ненависть, прямое – кривое, ложь – правда, жизнь – смерть. Суть рацио – делимость и последующее соединение. Метод делимости, испытанный на «живой» и «мёртвой» природе, обратился на человека, и даже предметы, созданные когда-то для удовольствия и забавы, превратились в инструменты деления. Зеркало и часы, к примеру. «Человек, оценивающий свой костюм перед зеркалом, к нормальной деятельности неспособен. Зеркало, поначалу созданное для наслаждения, превратилось в возбудителя страха, равно как и часы, фиксирующие неестественность наших действий.» (Robert Musil. Mann ohne Eigenschaften, 1970, s. 93) Понятно почему: зеркало и часы разделяют меня на домашнего и делового человека, на работающего и отдыхающего, в широком смысле на меня «для себя» и меня «для других». Зеркало и часы только иллюстрации общего процесса деления и детерминации, который ускорился в течение прошлого столетия, деления поначалу эстетически-нравственного: человек цивилизованный и натуральный, романтик и реалист, энтузиаст и филистёр, прогрессист и ретроград. Затем, в результате сведения сословий к буржуазному знаменателю и развития производства, процесс деления интенсифицировался. Затем…затем… и далее по Роберту Музилю: «Сейчас не цельный человек противостоит миру, но человеческое нечто функционирует в питательной среде». Это и есть современный социум, где человек распадается на сколь угодно много составляющих: субъект наедине с собой; социальная персона перед зеркалом; персонаж собственного воображения; муж, отец, любовник; возбудитель или жертва экстремальных ситуаций и т.д. Сумма всех этих составляющих не даёт цельного человека, но смутное человеческое нечто, которое легко перепутать с другим аналогичным нечто. Не давая труда хотя бы поверхностно в себе разобраться, человек хочет стать красивей, богаче, удачливей, вдохновляясь бесчисленными героями масс-медиа. Христианские образцы не особо привлекают его – хлопотно и не престижно трудиться на благо ближних, получая взамен сомнительные обещания небесных компенсаций. Существенность личности пропорциональна материальному успеху. Этот самый успех и его слагаемые – деньги, удовлетворённое честолюбие, любовные удачи и т.п. образуют содержание социальной персоны, которая заменила индивидуальность. Последняя проявляется и поощряется в своих безобидных и второстепенных чертах: манерах, вкусах, привычках. Достижение и сохранение положения в социуме требует беспрерывных усилий, постоянного конформизма, более или менее высокого коэффициента лжи. Притом подобное положение весьма нестабильно – отсюда нервозность, беспокойство, страх – всё это создаёт замкнутый мир, микро-государство со всеми прелестями такового: деление на врагов и друзей, экспансия границ и влияний, ложь, клевета, подозрительность и прочее. Таким образом, «мир персональный», полагающий своё основание в сфере материальных эманаций, есть эрзац или, вернее, пародия на индивидуальный микрокосм. Разделенная социальная персона суть частица социума: и частицы и социум не имеют никакого центра кроме централизованной направленности к сублимированной, то есть комфортной жизни. Высокий уровень комфорта, прагматическое in excelsis иллюстрированы научно-техническим оптимизмом – нет предела познанию, нет предела дерзанию. Это лозунг социального авторитета, санкционированный социальной «великой матерью». «Кто постоянно держится поближе к матери, тот вечно зависимый сосунок, который переживает эвфорию, получая любовь, заботу и восхищение: он испытывает панический страх при угрозе разлуки с бесконечно любящей матерью. Другой, под властью отца, способен проявить массу инициативы и активности, если отец отдает приказы, хвалит и наказует.» (Fromm, Erich. Zen und Psychoanalise. 1960, s. 98). В XIX столетии и в первой половине XX (конец патриархальной культуры) архетип социального отца ещё играл самостоятельную роль, преимущественно идеологическую. Борьба за лучшую долю и счастье народа, апологетика общественной справедливости и прочее заставляли страдать и умирать за равенство и братство под руководством мужских авторитетов. Однако в самой неопределенности этих целей таился крах мужской самостоятельности. Оказалось, призывы к народному счастью и лучшей доле маскировали будущее комфортное времяпрепровождение и умиротворение среди машин и роботов. Недаром, начиная с французской революции, именно женские фигуры символизировали великие цели: богиня разума, статуя свободы, свобода на баррикадах и т.п. Капиталисты, социалисты, коммунисты, так или иначе, ставили на технический прогресс, только одни прагматически, другие кроваво утопически. Понятно, любая идеология агрессивна, но общественный резонанс агрессии зависит от качества априорных суждений, лозунгов, целей, адресатов агрессии. Одно дело, под знаменем математико-физических теорий конструировать машины и эксплуатировать природу, и другое – уничтожать или держать в зонах миллионы людей ради геополитических или эвдемонических перспектив. Хотя с точки зрения всеобщей одушевленности или, пользуясь выражением учёных, «первобытного анимизма», все это одинаково предосудительно. Влияние женского архетипа «социальной матери» ограничивает натуральную мужскую экспансию полезным захватом и рациональной обработкой. Если в свободном мужском субъекте превалирует легкомысленное отношение к нуждам насущным, стремление к путешествиям, военным подвигам и созерцательному познанию, то мужское рацио, подчинённое телесной материальности, ориентировано на постоянное удовлетворение «лишённости» ( privatio), свойственной материи. В этом контексте следует отделить формально-интеллектуальное познание от рационально-материального, теоретическую науку от техники. Конечно, такое разделение весьма номинально, однако оно существует. Если математика, микрофизика, астрономия этого столетия далеко ушли от всякой практики и напоминают, скорее, искусство, то техника развивается в доступных принципах Лейбница и Ньютона, Максвелла и Фарадея. Только результаты технической революции обусловили торжество «науки вообще» и популярность теории относительности и квантовой механики, которые не имеют ни малейшего смысла вне своих знаковых систем. Симбиоз науки и техники, науки и философии привёл к демонизации атомного оружия, к потере экзистенциальной стабильности, вызванной принятием «слишком близко к сердцу» сугубо теоретических гипотез касательно скоростей света, бесконечных вселенных и т.п. Союз позитивизма, науки и техники породил нелепую идею прогресса. В самом деле, странно от кого-нибудь услышать; я становлюсь с каждым годом умней, красивей, талантливей, сильней, но вовсе не странно сие услышать от глашатаев общественного мнения. Каждый социум критикует предыдущий – это одно из условий сублимации жизни «здесь и теперь». Подобная критика безапеляционна и, как всегда, основывается на очевидных истинах. К примеру, какой разумный человек станет сравнивать путешествие в дилижансе с поездкой в удобном купе поезда? Однако дилижанс имел свои удобства, поезд имеет свои неудобства. При описании антисанитарных, дискомфортных условий жизни наших предков всегда подставляют нас на их место. Большинство современных историков расценивают прошлое с невероятной тенденциозностью, сколь часто случается читать о «великих умах, опередивших свою эпоху», как правило, тёмную, жестокую и невежественную. Новая диалектика выстраивает лестницу, ведущую от «каменного века» к вершинам современности, где каждая предыдущая ступень отбрасывается за ненадобностью: сейчас мы живем несравненно лучше, чем в прошлом веке и лучше, чем полвека назад. Всем и каждому ясно, что это не так. В механизированной монотонности больших городов блуждает страх, беспокойство за утрату работы и судьбу завтрашних дней, отвратительное ощущение пассивности, «управляемости». Что-то, кто-то тайно, явно манипулирует нами – невидимые начальники театра марионеток, «man» Хайдеггера, «es» Фрейда и т.д. Беспрерывное вранье политиканов, нищета низших, очень средний уровень средних слоев, более или менее оправданное ожидание бедствий, устрашающая масса «властей», изображающая озабоченную деловитость, изобилие «государственных секретов», скрывающих либо ничто, либо зловещие уродства – можно без конца перечислять прелести новой эпохи. Обман, фальсификация, реклама. Наша помада, наши кремы, наши ресницы произведены по уникальной формуле… наши кактусы раздерут вам кожу…идеально… *** Ложь и блеф – основы современного социума. Если устранить пафос, неизбежно сопровождающий эти субстантивы, останутся широкие понятия, не очень-то доступные дефиниции. Фердинанд Кан (Эссе возможной философии лжи, 1989) акцентировал следующий момент: ложь не имеет оппозиции, лжи не противостоит истина по вполне уважительной причине – мы не знаем, что это. Николай Кузанский в «Компендиуме» заметил: если бы мы точно знали какую-либо вещь, мы знали бы вообще всё. Мы с трудом достигаем предположений, правдоподобий, а потому нас отталкивает ложь откровенная, никак не отвечающая нашему инстинкту правды, ложь неискусная, с которой чаще всего и приходится иметь дело. Однако ложь современных организаторов хаоса (власти, масс-медиа, реклама) отличается, кроме всего прочего, торжественной и наглой категоричностью, кричащей со всех экранов и журнальных обложек. Разновидностей социальной лжи предостаточно = от ползущих слухов до широковещательного блефа, великолепного возбудителя массовой суггестии. Когда уродина выдаёт себя за красавицу, старик за молодого, дурак за умного, это, конечно, блеф, но блеф рискованный, связанный с постоянной угрозой разоблачения. Иное дело – блеф большого масштаба, рассчитанный на массовый психоз и легковерие толпы, блеф, нисходящий с высот власти и авторитетов и разоблачённый только после падения таковых. Как правило, быстро рассеиваются миражи хорошей жизни и разных благ, зато намного долговечней образы планетарной катастрофы и общечеловеческих неприятностей. Каждый охотно поверит таким, к примеру, грандиозным утверждениям: атомное оружие ведёт ко всеобщему уничтожению; во вторую мировую войну случился холокост евреев; управляемые аппараты летают на луну и разные планеты; нам грозят экологические катастрофы и перенаселённость. Ничего не стоит продолжить перечень сей. Типичный массовый блеф, который всегда характеризуется нагромождением возможных последствий и магией больших цифр. При желании легко ознакомиться с контр-утверждениями, но это не входит в нашу задачу. Приведём лишь один пример: демографический взрыв. Каким это образом население земли составляет сейчас шесть миллиардов, когда по данным на 1960 год составляло только два? «Улучшение условий жизни» и «прогресс медицины» вряд ли стимулировали столь бурное размножение. Зато вполне понятно, почему любому правительству выгодно завышать численность своих граждан. И здесь дело не только в злом умысле, хотя властям всегда приятно держать толпу в страхе или в тумане ослепительных перспектив. Дело в самой тисситуре этой эпохи, ориентированной на беспрерывную «лишённость» и текучесть своей материальности. Отсюда транзитность мнений, утверждений, убеждений в зависимости от «задач текущего момента». И если бы только это – сейчас меняют черты лица, пол, внутренние органы. Поэтому то, чем человек представляется, его маска и есть его транзитная суть, ибо под маской нет ничего. Нынешняя «частица социума» это «биоробот», антропоморфная конструкция, где психосоматические «детали» устаревают, изнашиваются и заменяются в «мастерских», которые называются интернатами, зонами, клиниками, дабы таким способом обновленный объект не отличался от прочей серийной продукции. Что сие означает? Люди более не «дети неба и земли», по крайней мере, в белой цивилизации. Ныне их порождает мать-земля от присущих ей «приапических демонов», наделяя вегетативно-анимальной душой. Автономное существо человеческое рождается от «брака неба и земли», от проникновения в материю сперматических эйдосов. Но о какой небесной активности можно говорить, если метафизический горизонт сузился до религиозно-культурных стереотипов, периодических законов, абстрактных обобщений? Автономный организм, развивающейся эманацией метафизического центра, сменился механической системой, мёртвой и неподвижной без энергии извне и внешних стимулов. Но. Кали-юга социума еще не означает заката микрокосма. Это другая тема. II. За последние века полтора процесс бытия человеческого, пребывание на земле «двуногих птиц без перьев», жизнепроживание, или как ещё сие назвать, – все это постепенно и уверенно теряет интерес и вряд ли ближайшее будущее возместит подобную потерю. Речь идёт понятно о евро-американской цивилизации – здесь трудно говорить об африканцах или китайцах. Что значит, «терять интерес», и что такое вообще «интерес»? В XVII-XVIII веках слово носило сугубо коммерческий смысл – идти к кому-то интере….., т.е. временным компаньоном. Только со второй половины прошлого века слово приобрело современное широкое понимание, включающее принципиальное отношение к жизни. Что же такое «интерес» и как его интерпретировать? Весьма близко по значению «страстное внимание». Тем самым, «интерес» освобождается от эмоциональной изменчивости и трактуется как разновидность жизненной энергии, спровоцированной кем-то или чем-то. Но, вопрос вот какой: значит ли это, что энергия, страстное внимание, интерес всегда спровоцированы? Ведь это подразумевает, что некто находится в пассивном, дремотном, спящем состоянии и нечто – вещь, случай, событие, человек – пробуждает его. Скажем, будильник, укол булавкой, запах газа, неожиданное известие, любовь с первого взгляда. Равноценны ли все эти возбудители интереса? Для ученика «Бхагавад Гиты» да: «Мудрый воспринимает всё одинаково, не видя разницы ни в чём». Но, возразит, это никакие не возбудители интереса, скорее, внезапные раздражители, вызывающие нервную реакцию. Однако, неровная реакция сопутствует пробуждению интереса. Сфера интересов необычайно широка и мы рискуем заплутаться. Следовательно, в начале мы говорили об утрате «интереса экзистенциального», а не каких-нибудь личных или общественных интересов, связанных, как правило, с какой-либо выгодой. Что это за зверь – «экзистенциальный интерес»? Это первичный и непосредственный интерес живого организма к собственному окружению, независимо от того, постоянно такое окружение или переменно. Открытое восприятие открытого мира. Легче сказать, чем сделать. С поправкой: легче сказать, сделать невозможно, вернее, до крайности трудно. Парацельс писал в «Mysterium magnum»: «Вселенная окружает человека, словно яблоко – зерно». Мысль очень сложная (если учесть пятичастное строение яблочного зерна) и мы не будем её анализировать. Общая интерпретация такова: человек всегда остается натуральным центром своего окружения, хочет того или нет. Если и нельзя однозначно сказать: мир – моё представление, то качественное восприятие мира зависит от меня в немалой степени. При одном условии. Если я воспринимаю мир открыто и непосредственно. Здесь нет ни малейшего наивного оптимизма: «яблоко» может быть кислым, горьким, гнилым, червивым, и это зависит от множества причин. Но, мы чуть ли не рождаемся критиками, во всяком случае, очень быстро заражаемся предвзятым и беспокойным отношением к миру. Мы отнюдь не убеждены в своей «натуральной центральности», напротив, считаем, что эту самую центральность, то есть «всё», «положение в социуме» необходимо завоевать. Да, но нельзя путать социум со сферой восприятия, и потому привилегированное место в социуме, зависящее от случайностей рождения и прочего, ни в коей мере не может узурпировать центральности нашего бытия. Не надо забывать: наше место среди людей, точка зрения на частный пейзаж или на общую вселенную, обожаемая профессия, девушка или глициния, теории и сны – всё это частности, обычные радиальные активности гипотетического центра нашей манифестации. Можно даже согласиться с этим… в теории, в процессе чтения мудрой книги. Но, в процессе общения с людьми и приобретения жизненного опыта, ради блага, безопасности и комфорта, оставляют целое и превращаются в элементы… другого целого, в частицы социального общечеловека. Это ещё ничего, если копают канаву или водят самолеты – тогда, по крайности, остаётся шанс на самооценку – хуже, когда строят планы, пролагают пути для миллионоглавого антропоморфного чудовища и становятся двигателями коллективной мудрости. В подобном случае, у этих социально-мудрых элементов спрашивают, как надо жить и что такое жизнь. «В этой жизни с малых лет приучаются быть начеку и умирают с оружием в руках», – отвечает Вольтер. «Жизнь это борьба», – отвечает Маркс. Любопытно, тот и другой не интересовались ни спортом, ни военным делом. Эти и масса иных подобных высказываний всегда блистают суггестивной неточностью. Действительно, зачем радиальное направление принимать за сферу? Есть только одно более или менее разумное объяснение: человек всегда допускает возможность борьбы, если полагает центр своего бытия не в своем селф, но в другом человеке, в своём имуществе, в своей семье или социальной группе. Но, вряд ли в силах человеческих держать «круговую оборону». Начинается избирательность, сложная делимость: одни люди плохие, другие хорошие или безразличные, интересные или нет, опасные или нет, злые или нет, корыстные или нет, более того: каждого анализируют – у него, у неё такие-то качества хорошие, такие-то плохие, и т.д. Хорошие, добрые, великодушные – они, прежде всего, безопасны, с ними можно слегка распустить постоянную защитную стойку, однако… «доверяй, но проверяй» – по физиогномике, хиромантии, Ломброзо и прочим источникам. Итак: опасливость, вражда, недоверие способствуют, вероятно, сиюминутному процветанию, но душе наносят раны почти неизлечимые. Они порождают убийственно-анатомический взгляд на окружающее. Современный человек при встрече с людьми, событиями, случайностями, вещами бытия, обмана, каверзы, разочарования; даже при контакте фасцинативной любви он страшится фрустрации – неизбежного следствия восторгов. Отсюда более или менее изощрённая политика «жизненного опыта», которую вполне безразлично можно назвать конформизмом или житейской мудростью. Всё это очень избирательно, оценочно, рыночно и вполне соответствует буржуазному мировоззрению. Попадая в царство социума, попадают в царство миражей, где о какой-либо «реальности» не может быть и речи. Здесь индивидуальность, т.е. неделимая форма, практически растворяется в беспрерывно делимой материи. Мы понимаем «материю» в смысле Платона и неоплатонизма как гипотетический субстрат пассива, потенции, постоянно «лишённости» (privatio) и ненасытного аппетита. Неделимая форма, понятно, не растворяется до конца, но может исчезнуть до неразличимости. Так происходит превращение индивида в эгоиста – эго, в данном контексте, «я», сфабрикованное социумом, или, согласно Эриху Фромму, «псевдо-селф социального человека»: «Подмена оригинальной активности мыслей, эмоций, желаний, псевдо-селф». Фромм поясняет: «Оригинальное селф-протагоний духовной деятельности. Псевдо-селф только агент, представитель, играющий роль, ему назначенную, от имени этого протагониста. Понятно, каждый человек может играть много ролей, субъективно убеждённый, что он и в каждой роли «он». Это иллюзия: оригинальное селф постепенно переходит в эти роли, изредка давая о себе знать пьяными эксцессами, сновидениями, фантазиями». Что же такое псевдо-селф? Это модель, которую человек конструирует из себя самого, сообразуясь с требованиями социума, консультируясь с его специалистами, глядясь в его зеркало. Необходимо «завоевать себе место под солнцем» и ещё необходимо, чтобы из тебя «сделали человека». Заметим, ты ещё не совсем человек, из тебя его только «делают»: добрые либо злые люди, обстоятельства, лишения. Последний момент специфичен: почему-то внушают с детства, что «трудности закаляют», потом воркуют про «огонь, воду и трубы» и лесоповал. Каждому приходится встречать этих истероидов и наглых индюков, которые «добились успеха в жизни». Когда субъект растерзает свою индивидуальность на «комплексы» и вытеснит всё это в «подсознание», ему будет легче и спокойней отвоевать территорию своего «эго». Что же это за «эго» без движимого и недвижимого имущества? Имеются в виду не только деньги, машины и прочие «материальные блага», но и блага духовные: «багаж знаний», эрудиция, репутация в торговом или научном мире. Всё это просто так не дается, всё это требует собранности, внутренней дисциплины, постоянных усилий, зато потом «люди скажут»: полюбуйтесь на Иван Иваныча – академик, банкир, певец, лауреат и всего добился сам. При этом Иван Иваныч перестал быть индивидом, но «одним из…», пусть «самых выдающихся», но, тем не менее, «одним из…» Про него напишут: на заседании присутствовали Иван Иваныч и другие, или: Иван Иваныч и так далее. Каждый, кто превращается в собственно социальную модель, попадает в разряд «других». Хайдеггер это выразил весьма четко: «Jeder ist Andere, keiner er selbst» – каждый – другой, никто – он сам. Потому что гипотетический Иван Иваныч предоставил душу чёрту, а социум и есть чёрт. * * * В связи с этим получается. Божественное, небесное всегда вне времени, пространства, манифестации. Следовательно, принцип организации индивида, или логос, или формирующий свет, непознаваем. Это, по лексике Николая Кузанского, предельный максимум или предельный минимум. Значит, индивид заведомо не способен познать ни себя, да и вообще ничего: «Знанию частей необходимо предшествует знание целого. А потому, не зная Бога – первообраза всего в мире – ничего нельзя знать о мире и, не зная мира, нельзя, очевидно, ничего знать о его частях. Так, знанию любой вещи предшествует знание о Боге и о мире». Под «знанием» здесь имеется в виду нечто совсем противоположное нынешнему представлению. И ещё более неясно, что понимает Кузанский под «ученым незнанием». Поразмыслим. В своей «Формации научного духа» Гастон Башляр вполне убедительно объяснил, каким образом в течении XVII и XVIII веков познавательная мысль разошлась на искусство и науку в нашем обычном понимании. Процесс познания по Кузанскому, на наш взгляд, состоит в приближении к объекту, основанном на наблюдении и описании, но никоим образом не на агрессивной аналитике. Причинно-следственная связь игнорируется – важны эманации и взаимодействия. И главное, чем отличается тогдашнее познание от нынешнего: человек не обращается к объекту (будь то минерал, река, бабочка, звезда) с высшей антропоцентрической позиции, это всегда напряжённый диалог, где изменяется, обогащается, уточняется ситуация своя и окружающего мира. Для реально познающего Рене Генона «Символизм креста», познаваемый объект суть его атрибут, цель познания – идентификация субъекта и объекта. И даже если сомневаться в гипотезе идентификации, тем не менее, ясно: внимание познающего окружает познаваемый объект, стараясь представить его живым целям, функциональным организмом. Налицо резкое противоречие с процессом современного познания. Гёте имел основания назвать новую науку «камерой пыток». Антропоцентрический коллектив относится к миру как к своей законной добыче и полигону своих экспериментов. Всё классифицировано – камень, насекомое, растение, ураган – обладают номером и названием. Подобная регистрация имеет очевидную целесообразность – натуральные объекты, лишённые права на свободную неопределенность, – гораздо легче поддаются приручению и обработке. Новая наука полностью антропоцентрична, то есть считает человечество (разумеется, некоторых его представителей) единственным и проявленным центром вселенной. Даже в спекуляциях касательно бесконечного множества миров, «братьев по разуму», интеллектуальной плазмы и прочее, соблюдается парадигма эволюции человеческого мозга. Согласно «учёному незнанию», скрытые центры совершенно недоступны рацио, зато проявленных может быть сколько угодно. Отсюда известная максима Кузанского. «Центр космоса везде, окружность нигде». Что же получается, если индивид забывает или вообще не имеет понятия о скрытом центре своего бытия? Он считает сугубой необходимостью любой ценой найти центр ясный, очевидный и утвердиться там, а если это трудно сделать самому, призвать на помощь авторитеты, обстоятельства, счастливый случай, книги, в конце концов. И, поскольку с каждым поколением подобное деяние свершить всё трудней, искатель плюёт на моральные императивы и добивается желаемого любым способом. Речь идёт не о «правилах поведения» религиозных или социальных и не о «нормах человеческого общежития». Традиционное познание или «ученое незнание» имеет свою экзистенциально обусловленную этику. Когда в современных книгах о королевском искусстве рассуждают о бескорыстии и доброте истинных адептов, это звучит несколько слащаво, поскольку в истории алхимии известны адепты далеко не безупречные в этом плане. Дело в том, что добродетельная жизнь – результат определённой, так сказать, геометрической позиции. Добродетели это психические энергии, направляющие индивида к тайному центру его проявлённого бытия. Это срединная точка души, через которую проходит ось композиции «дух, душа, тело». Вопрос о добродетелях сложен. «Низшим добродетелям, – писал Френсис Бэкон, – толпа рукоплещет, средним – удивляется, высших просто не замечает.» Подобная градация характеризует, скорее, сословное общество, где у индивида, понимающего в данном контексте, было куда больше возможностей. Добродетели священнослужителей отличаются от дворянских, мужские от женских, но, судя по целям буржуазных революций, буржуазные добродетели гораздо симметричней остальных. Буржуа всегда любили гармонию и тяготели к так называемой «золотой середине». Вот что проповедовал Робинзону Крузо его отец: «Среднее положение в обществе наиболее благоприятствует расцвету всех добродетелей и всех радостей бытия; мир и довольство – слуги его, умеренность, воздержанность, здоровье, спокойствие духа, общительность, всевозможные приятные развлечения, всевозможные удовольствия – его благословенные спутники». Невероятно утопическая препозиция! Как можно в турбуленциях человеческой стихии достигнуть и продлить подобное состояние? Относительная гармония вероятна лишь в системе, составляющие которой заранее известны – в темперированной музыке, к примеру, но там, где хозяйничает случай, сие бессмысленно. Буржуа, согласно практике «разумного эгоизма», стремятся создать вокруг проявленного центра область, контролируемую рацио. Но, против случая и хаоса бессильна даже самая энергичная конструктивность. И потом: конструктивное созидание всегда связано с разрушением – отсюда крайняя хрупкость таким способом созданного закрытого мира. Но, несмотря на бесчисленные трудности, буржуазия неустанно борется за всеобщую и частную гармонию. Это её главная добродетель и понятно почему: Бог создал мир в работе и человеку – полномочному своему представителю – завещал трудиться, улучшая и поощряя природу. Тут определённая разница меж позициями наивного натуралиста и буржуазного прагматика: первый призывает учиться у природы, второй – оценивающе оную изучать и делать научные выводы – пчёлы и бобры, похоже, не могут быть образцами трудолюбия, ибо производят слишком много и часто функционируют впустую. Это относится к птицам, муравьям и прочим работающим тварям. Итак, главная добродетель буржуа – взвешенное, ориентированное трудолюбие, не фанатизм бобра или дилетантизм «гармонического» Леонардо да Винчи, но углубленное знание предмета. Отсюда невероятное количество специальностей, отчуждение одной специальности от другой, ведущее к «буржуазному аскетизму», о котором писал Макс Вебер. Результат: сугубо одностороннее развитие, эмоциональное бескультурье, варварство технической цивилизации. Эгоизм (как мы здесь понимаем), даже «разумный» не перестаёт таковым быть. Более того: этот эгоизм, по мере своего веса и укоренения, звереет и наглеет, поскольку начинает оценивать другие эгоизмы, специальности, области знания, мир в целом, со своей единственно правильной позиции. Отсюда отчуждение, игнорация, враждебность – обычный психический климат буржуазной эпохи. Роберт Музиль писал в «Человеке без свойств»: «Это одна из черт цивилизации: человек, вне собственного круга общения, испытывает к другим глубокое недоверие. И не только, например, немец к еврею, но даже футболист считает пианиста существом непонятным и неполноценным.» Вернёмся к проблеме интереса. Можно ли долго, много лет испытывать интерес к одному и тому же: цветку, занятию, состоянию, игре, профессии? Весьма трудно. Разумеется, все эти данности не остаются замкнутыми в себе, но определяют то или иное ассоциативное поле. Всё равно трудно даже при этой оговорке, так как теряется экзистенциальный, непосредственный интерес к жизни вообще. Вернее, этот интерес, быть может, остаётся, но уже нет сил его реализовать. Скажем, влиятельному лицу вдруг захочется, чтобы другое влиятельное лицо нагнулось, дабы попрыгать в чехарду, или им двоим захочется залезть в чужой сад за яблоками. Что мешает это сделать? Возраст, общественное мнение, реноме, словом, социальное псевдо-селф. Они боятся попасть «в ложное положение», не замечая, что относительно своего нормального «я» они уже давно в ложном положении. Экзистенциальный интерес направлен на непосредственные, конкретные переживания, которые нельзя получить посредством разного рода трансмиссий – денег, чужой помощи, произведений искусства и т.д. Это обращение к миру не выжидательной, не пугливой, не агрессивной, но органически открытой души. Простые ощущения: водопад случайно задетой хвойной ветви, ободранная котом физиономия, пересвист играющих в карты леших в глухом ночном лесу. Простое ощущение пребывания в натуральности своего окружения. Характерный эпизод в романе Ф.М. Достоевского «Идиот»: к даче, где жил князь Мышкин, после скандала с венчанием, явилась группа разъярённых обывателей. «Князь отвечал всем там просто и радушно и, в то же время, с таким достоинством, с такой доверчивостью к порядочности своих гостей, что нескромные вопросы затихли сами собой». И далее: «Когда все разошлись, Келлер нагнулся к Лебедеву и сообщил ему: «Мы бы с тобой затеяли крик, подрались, осрамились, притянули бы полицию; а он вон друзей себе приобрел новых, да ещё каких; я их знаю!» В романе часто употребляется понятие «идиот» в буквальном латинском значении – простой, простец. Заметим: Достоевский, вроде бы, задумал образ совершенного человека, но получился аутсайдер, эпилептик к тому же. Однако, подобный субъект и без всякой эпилепсии чужд новой эпохе. К таким людям, в лучшем случае, относятся как к детям, чудакам, оригиналам. Они «неприспособлены», у них не развита система трансмиссий и нет разумной осторожности в обращении с ближними. Это их всех объединяет, несмотря на разницу характеров и убеждений. Епископ Бьянвеню («Отверженные» Виктора Гюго), Нэтти Бампо («Кожаный чулок» Фенимора Купера), бравый солдат Швейк просты и неподвластны рассудочной делимости. Они всегда одинаковы, потому что в них активно действует метафизический «принцип организации организма». * * * Избирательно критическая способность суждения необычайно развилась в новую эпоху из-за тенденций регистрации, регламентации, классификации. Атеистическая теория эволюции просто подошла к идее антропоцентризма с другой стороны, отбросив, правда, неизбежные для теизма понятия избранности, иерархии, а заодно и страх Божий. С тех пор человек стал председателем и судьей земного шара за неимением более хитроумного «брата по разуму», мифологическим демиургом. Подобная позиция, единственно правильная, требует беспрерывного труда, бесконечной борьбы ради покорения иных царств, природы и космических стихий. Но, мало того, что конструктивное, механическое созидание рождает дьявольское противодействие стихий, осуществлению великих свершений мешает постоянная междоусобица расовых, национальных, социальных групп, равно как драка за лидерство внутри этих групп. «Борьба за существование», разумеется, предполагает дистанцию меж борцом и любой, встречающейся в него на пути, данностью. Такая дистанция, в свою очередь, предполагает критическую рекогнисцировку всех и вся. Мы сознательно употребили военного типа слово: в отличие от cognitio (познание) рекогнисцировка суть проверка агрессивно-защитного арсенала прямого или возможного врага. Критический взгляд всегда делит, рассекает, выделяет одно, отбрасывает другое, это оценочный взгляд. Это касается и негативной, и так называемой доброжелательной критики, и похвалы. «Когда тебя хвалят, это значит, ты идёшь по пути, угодном другим», – не без основания сказал Ницше в «Генеалогии морали». С тем же основанием можно сказать: когда тебя ругают, оскорбляют, следовательно, твой путь не нравится агрессору, пусть даже очень доброжелательному. Хотят ли тебя уничтожить, либо переделать на свой фасон – разница невелика, – в том и в другом варианте твоя индивидуальность подвергается угрозе «реформации». Интеллекту (в понимании схолиастов и Кузанского) всякая критика чужда. Критика – дело рацио, причем рацио эгоистического. Согласно Кузанскому, «из двух противоположностей одна всегда стремится стать единством по отношению к другой». Эгоистическое рацио, которое всегда стремится к самоутверждению и власти, не терпит противоречий и оппозиций. Разумеется, рацио различает и фиксирует противоположности: «Непостижимость совпадения противоположностей и есть корень утверждений рацио.» Более того: без участия рацио чувственные впечатления были бы совершенно неотчетливы и смешаны: «Чувства воспринимают и не различают, всякое различие идёт от рацио… Если посредством чувства различают белое и чёрное, тепло и холод, острое и тупое, это происходит в силу специфики рацио». Какова вообще роль рацио в системе Николая Кузанского? При нисхождении «единого» (дух, интеллект) в разреженную и затем всё более плотную материальность, интеллект, так сказать, уплотняется и превращается в рацио, то есть в инструмент различения и ориентации в чувственной среде. И здесь начинается момент делимости, отделения рацио от интеллекта. Рацио, в некотором плане, «вассал» интеллекта, освобождается от этого метафизического центра и, презрев скромную роль различителя, фиксатора, ориентатора в манифестированном мире, ищет центральности для себя, полагая, что выше его законов ничего и нет: равенство, множественность, да – нет, либо – либо. Эти и подобные пропозиции густой сетью наброшены на изменчивую, динамическую манифестацию с целью превращения оной в нечто измеримое, детерминированное с предсказуемым поведением, проще говоря, в механизм. Рациональные «идеалы» вполне математичны: ясность, геометричность, организованность пространственно-временного континцума; во внимание принимается только материя, известная или нет, доступная освоению или нет: всё остальное – тёмное, туманное, сомнамбулическое, ускользающее, подвергается обструкции либо игнорируется. Однако, рацио вовсе не такой уж послушный инструмент чьих угодно мозгов, рацио беспрерывно порождает, пользуясь абстрактными, вне чувственными обобщениями, схемы, таблицы, системы, пожирающими живую жизнь. Свидетельством тому – чудовищное бюрократическое das Man (Хайдеггер), которое поначалу опутало белую расу, а затем и всё остальное. Это тягучее, безликое совершенно беспощадное «нечто» производит машины, используя людей в качестве трансмиссий. Не надо сводить машинную цивилизацию к какому-то единому процессу. Приспособления вроде блоков, лебедок, сеялок, веялок мельниц и т.п. не выходят за пределы конкретных вспомогательных средств, их создатели не втянуты в механический процесс. Только с появлением людей – передатчиков, людей – приемников, людей – регуляторов возникла машинная цивилизация в современном виде. Совершенная структура – биологическая или механическая – отличается характеристиками сугубо количественными: скоростью, силой, выносливостью, проходимостью и т.д. Прибавим сноровку, сообразительность, рискованную комбинаторику, постоянный форсмажорный настрой и получим… весьма безупречную особь в современном смысле. Это вполне соответствует новой диалектике. Два слова об этом. Античная культура не признавала идеи прогрессивного развития «в современном смысле», её диалектическая схема такова: синтез – теза – антитеза или «метафизическое единое – эйдос (форма, логос) – иное». Движение в иное, в более или менее материальную среду связано с некоторым ослаблением эйдетического порыва. Пока всё об этом. Новая диалектика построена по схеме: «теза – антитеза – синтез» или «человек – материя – результат». Небесно-божественно-метафизическое здесь в расчёт не принимается. Человек здесь – начало эйдетически формальное, с помощью рацио идёт человеческая экспансия в материальную среду. Реальностью называется сопротивление этой среды. Отсюда ярко выраженный дуализм полезного и бесполезного: прошлое понимается как свалка, откуда время от времени достаются те или иные «прогрессивные» идеи и мыслители, которые «сумели опередить своё время». В сущности, началом нормальной жизни почитается XIX век с его паровозами, швейными машинами, телефонами, автомобилями и т.д. Заря комфорта, понятого как фундаментальная категория бытия. Тело прежде всего, гигиена, гимнастика, массаж, спорт, свободная мышечная конкуренция и результат – культ молодости. Дуализм и цепная реакция дуализма, мультипликация изначально раздвоенного жизненного пространства. Вспомним правило Кузанского: «Из двух противоположностей одна стремится стать единством для другой». Задача интеллектуальная, но не рациональная. Рацио, как мы упоминали выше, перестало повиноваться интеллекту и поступило на службу материи (в данном тексте материя везде трактуется в неоплатоническом плане). Как решается проблема противоположностей? Очень элементарно: изгнать, уничтожить, завоевать. Постхристианская эпоха не признаёт равноценности оппозиций: в мире существуют препятствия, дефекты, помехи на пути к полюсу благоденствия. Какое конкретно существо совершенно не признаёт равноценности оппозиций? Существо ли это? Нет, механическая конструкция, реализация абстрактных обобщений рацио, машина. Не стоит особенно акцентировать сугубую материальность механизма. Нас интересует другое в данном случае. Начало новой эпохи можно весьма точно датировать XVII веком – именно тогда космос впервые был представлен «часовым механизмом», где силы тяготения играли роль трансмиссий от центрального «неподвижного двигателя». Правда, это «вечный двигатель», в отличие от которого человек и прочие «машины», натуральные или искусственные, нуждаются в постоянном притоке энергии. С тех пор вопрос об энергии стал главным и, собственно говоря, определил материальную цивилизацию. Энергия – жизнь, отсутствие энергии – смерть, просто и ясно. И тут вот какая сложность: когда человек «материализуется», «пассивность», «лишённость», «потенциальность», свойственные materia, вовлекают, притягивают душу к телу. Происходит «диффузия», осмотическое взаимопроникновение субтильных элементов материи души и грубых телесных составляющих. Образуется, управляемый рацио, психо-соматический симбиоз, анимально-вегетативный «объект», постепенно теряющий индивидуальную неповторимость. Этот «объект» необратимо уходит в «иное» или, выражаясь словами Кузанского, интеллект перестает «комплицировать» (свёртывать) рацио: при уходе в «иное» человек расстается со своей индивидуальностью и конструирует «личность», «эго», обусловленное социальной средой, превращаясь из «человека космического» в «человека социального» (Эрих Фромм). Согласно Эриху Фромму, это и есть «бегство от свободы» в механическую реальность. Вовлечённый в такую реальность, человек чувствует гибельное притяжение социума. Недурной пример подобного процесса – в «Человеке без свойств» Роберта Музиля. Ульрих (герой романа) по пустяковому делу попадает в полицию. Следуют обычные вопросы: имя, возраст, профессия, адрес? «Ульрих словно попал в машину, которая начала разбирать его на составные части прежде, чем речь зашла о виновности или невиновности». Лицо, фигура, цвет глаз – только опознавательные знаки. Всего удивительнее следующее: полиция не только умеет так разбирать человека, что от него ничего не остаётся, но затем из этих ничтожных составляющих безошибочно собрать. Для такого действа необходимо лишь нечто невесомое, называемое подозрением». И характерное соображение героя: «Ульрих тотчас понял: он может выбраться из этой ситуации только с помощью очень холодной рассудительности». И что такое полиция, как не средоточие социума? И что такое «очень холодная рассудительность, если не полное отрицание собственной натуральной индивидуальности? Призыв к холодному расчёту, рацио суть военный призыв – ты в опасности, стань солдатом, стань серийным социальным изделием. До поры до времени можно действительно думать о необходимости «играть роль». Однако, процесс вовлечения в «иное» беспощадно необратим: селф растворяется в навязанной роли, человек теряет индивидуальность и превращается в одного из бесчисленных «других». Он теряет чувство внутренней судьбы и метафизической уверенности в себе, предпринимает переоценку собственных ценностей и убеждений в пользу общепринятых, начинает «думать» расхожими мыслями и вибрировать в силовых линиях социальной эмоциональности. Оторванный от небесной энергии селф (эйдетическая эманация, эрос энергуменос) он отдаётся на прихоть телесно-материальных источников. Постепенно он проникается таким, примерно, убеждением: земная жизнь, по сути, единственная жизнь, если и есть нечто иное, это смутное, постморальное прозябание вероятного облака души в ожидании окончательной неподвижности. После ухода в «иное» и превращения селф в социальную персону наступает нигилизм, атараксия, либо поиск новых жизненных центров, целей, вариантов, поиск, обусловленный рациональным дуализмом. День против ночи, ясность против тумана, здоровье против болезни, выверенная линия поведения против психических меандров, дело против безделия, интерес против скуки – всякая светлая привлекательность имеет тень, которую нельзя допускать, а лучше победить. Энергия, энергия! Бензин автомобилю, пищу телу, впечатление душе. И, поскольку рацио не способно ответить на вопросы онтологические, жизнь социальной персоны превращается в бессмысленное кружение, в действие ради действия, в саму по себе функциональность. Эта жизнь проходит в атмосфере постоянной насторожённости, мнимых или достоверных страхов, робких надежд, дурных предчувствий, тотальной зависимости, случайных релаксаций, истерик, восторгов, отравленных интуициями, вечного критицизма всего и вся. И за всем за этим проступает ироническая улыбка смерти. Литература:
1.Yesammelte Werke, 1929, B. 8, s. 360. |