(Продолжение)
После буржуазной французской
революции и образования северо -американских
штатов наступил окончательный крах
патриархальной цивилизации. Вандейское
восстание было, вероятно, последней вспышкой
сакрального огня. В девятнадцатом веке мужское
начало рассеялось в материально ориентированном
мире, давая о себе знать в дендизме, в
художественных направлениях, в независимой
философской мысли, в авантюрах исследователей
неведомых стран. Но его представители,
разумеется, не могли остановить позитивистского
прогресса. Общество любило выражать локальное
восхищение их книгами, картинами и высокими
деяниями, но в целом относилось к ним очень и
очень подозрительно. Макс и Фрейд много сделали
для победы материалистической гинекократии.
Один объявил стремление к экономическому
благосостоянию главной движущей силой истории,
другой выразил глобальное сомнение в
психическом здоровье людей, чьи духовные
интересы не служат "общественному благу".
Носители подлинного мужского начала постепенно
превратились в "лишних людей" наподобие
некоторых героев русской литературы. "Wozu ein
Dichter?" (Зачем поэт?) -- иронически спросил
Гельдерлин еще начале прошлого века.
Действительно, зачем нужны в прагматическом
обществе прожектеры, изобретатели миражей,
опасных доктрин и прочие мастера беспокойного
присутствия? Готфрид Бенн точно отразил ситуацию
в замечательном эссе "Паллада": "...
представители умирающего пола, пригодные лишь в
качестве сооткрывателей дверей рождения... Они
пытаются завоевать автономию своими системами,
негативными или противоречивыми иллюзиями -- все
эти ламы, будды, божественные короли, святые и
спасители, которые в реальности не спасли никого
и ничего -- все эти трагические, одинокие мужчины,
чуждые вещественности, глухие к тайному зову
матери-земли, угрюмые путники... В социально
высоко организованных государствах, в
государствах жесткокрылых, где все нормально
заканчивается спариванием, их ненавидят и терпят
только до поры до времени".
Государства инсектов, сообщества пчел
и термитов превосходно организованы для существ,
"живущих один раз". Западная цивилизация
вполне успешно движется к подобному идеальному
порядку и в этом плане являет собой довольно
редкий эпизод в истории. Трудно найти в обозримом
прошлом человеческую формацию, утвержденную на
основах атеизма и сугубо материальной
конструктивности мироздания. И здесь не играет
роли, что именно ставится во главу угла:
вульгарный или диалектический материализм или
парадоксальные микрофизические процессы. Когда
религия сведена к морализму, когда радость бытия
сведена к десятку примитивных
"удовольствий", за которые еще надо черт
знает сколько платить, когда физическая смерть
представляется "концом всего", -- стоит ли
говорить об иррациональном порыве и сублимации?
Потому-то Макс Шелер в двадцатые годы и развил
известное положение о "ресублимации" как об
одной из главных тенденций века. По мысли Шелера
молодое поколение не хочет более, на манер отцов
и дедов, растрачивать силы в бесплодных поисках
абсолюта: постоянные интеллектуальные
спекуляции требуют слишком много жизненной
энергии, которую гораздо практичней
использовать для улучшения телесных, денежных и
прочих конкретных кондиций. Современные люди
жаждут наивности, беспечности, спорта, жаждут
продлить молодость. Знаменитый философ Шелер,
похоже, приветствовал данную тенденцию.
Посмотрел бы он сейчас на это молодое и
молодящееся стадо, а заодно посмотрел бы, во что
превратился спорт и другие здоровые увеселения!
И потом.
Разве сублимация ограничивается
интеллектуальными спекуляциями? Разве порыв
вперед и ввысь ограничивается прыжками в длину и
в высоту? Сублимация не свершается в минуты
хорошего настроения и не заканчивается упадком
сил. Это даже не экстаз. Это постоянная и
динамическая работа души по расширению
восприятия и трансформации тела, это познание
мира и миров, мучительное освоение небесного
альпинизма. И притом это естественный процесс.
Если мужчина боится, избегает или
вообще не признает зова сублимации, он,
собственно, и не может называться мужчиной, то
есть существом с ярко выраженной иррациональной
системой ценностей. Даже при седой бороде или
эффективно развитых бицепсах он все равно
останется ребенком, целиком зависящим от
капризов "великой матери". Склоняя дух к
решению прагматических задач, истощая душу в
честолюбии и сластолюбии, он будет приползать к
ее коленям в поисках утешения, ободрения и ласки.
Но "великая мать" отнюдь не
патриархальная любящая Ева, плоть от мужской
плоти, это зловещее порождение вечной тьмы,
близкая родственница первичного, несотворенного
хаоса: под именем Афродиты Пандемос она
отравляет мужскую кровь сексуальным кошмаром,
под именем Кибелы угрожает кастрацией, безумием
и влечет к самоубийству. Спросят: какое отношение
имеет вся эта мифология к рациональному и
атеистическому познанию? Самое прямое. Атеизм --
просто форма негативной теологии, усвоенная
некритично или вообще бессознательно. Атеист
наивно верит во всемогущество разума как
фаллического инструмента, способного проникнуть
сколь угодно глубоко в сокровенность
"матери-природы". Попеременно то восхищаясь
"удивительной гармонией, царящей в природе",
то возмущаясь "стихийными, слепыми силами
природы", он, подобно избалованному сынку,
хочет получить от нее все, ничего не давая взамен.
В последнее время он, напуганный экологическими
бедствиями и перспективой переселения в
недалеком будущем на гостеприимные земли других
планет, взывает, правда, к милосердию и гуманизму.
Но "солнце разума" -- только
блуждающий болотный огонек, а фаллический
инструмент -- только игрушка в хищных руках
"великой матери". Нельзя приближаться к
порождающему и столь же активно убивающему
женскому началу. "Дама Натура" требует
дистанции и поклонения. Это хорошо понимали наши
патриархальные предки, которые, остерегаясь
изобретать автомобиль и атомную бомбу, ставили
на дорогах изображение бога Термина и писали на
Геркулесовых столбах "non plus ultra".
Резко пробуждается дух в человеке и
тягостен этот процесс, -- такова основная теза
Эриха Ноймана, своеобразного последователя Юнга,
в его "Истории происхождения сознания".
Гинекократически ориентированный мир ненавидит
эти пробуждения и разными способами старается их
убить. То, что в новое время понимается под
"духовностью", отличается специфически
женскими характеристиками: здесь нужна память,
эрудиция, серьезные, глубокие знания,
доскональное изучение материала -- словом, все,
что можно приобрести в библиотеках, архивах,
музеях, где, словно в сундуке у старухи, хранится
всякий хлам. Если кто-либо станет бунтовать
против подобной духовности, его всегда могут
обвинить в легкомыслии, верхоглядстве,
дилетантизме, авантюризме -- по сути, в наличии
мужских качеств. Отсюда унизительные
компромиссы и страх индивида перед
гинекократическими законами внешнего мира,
который глубинная психология вообще и Эрих
Нойман в частности именуют "страхом перед
кастрацией". "Тенденция к сопротивлению, --
пишет Эрих Нойман, -- страх перед "великой
матерью, страх перед кастрацией -- первые
симптомы центроверсии и самоформирования". И
далее: "Преодоление страха перед кастрацией --
это первый успех в преодолении господства
материи" (Erich Neumann. Ursprunggeschichte des Bewusstseins, Munchen, 1975,
s. 83).
Сейчас, в эру гинекократии, подобное
представление -- поистине героический акт. Но у
"настоящего мужчины" нет иного пути. Прочтем
строки Готфрида Бенна из вышеупомянутого эссе:
"Из бессмысленных исторических и материальных
процессов поднимается новая реальность,
сотворенная требованием эйдетической парадигмы,
вторая реальность, выработанная действием
интеллектуального решения. Обратного пути нет.
Моление Иштар, retournons a la grand mere, призывы к царству
матери, интронизация Гретхен над Ницше -- все это
бесполезно: мы не вернемся к природному
состоянию".
Так ли это?
С одной стороны: сладкое, дурманящее
познание -- ее вибрации, плавные жесты, эрогенные
зоны... сексуальный парадиз.
С другой:
"Афина, рожденная из виска Зевса,
синеглазая, в блестящем вооружении, богиня,
рожденная без матери. Паллада -- радость битвы и
разрушения, голова Медузы на щите, угрюмая ночная
птица над головой; она несколько отступает и
одним рывком поднимает огромный межевой камень --
против Марса, который держит сторону Трои,
Елены... Паллада, всегда в шлеме,
неоплодотворенная, бездетная богиня, холодная и
одинокая".
1999, Евгений Головин
|