Рецензия на книгу А.Дугина Метафизика Благой Вести

Трудно что-либо добавить к этой блестящей характеристике. Евреи сами всегда подчеркивают уникальность своей креационистской догмы, иногда полностью нарушая правила хорошего тона. Например, талмудическая школа Мишнат (13-14 вв.) утверждала, что в Пятикнижии речь идет о сотворении избранного народа, и к остальным, коих и за людей считать нельзя, библейские события отношения не имеют. Надо объективно признать, что народы Средиземноморья в античные времена платили избранному народу той же монетой. Политеистические цивилизации Египта, Греции, Рима вообще ненавидели семитов, считая Тифона и Сета страшными божествами иудеев. Даже усилия знаменитого Филона Александрийского (1 в.) по объединению иудейской и стоико-платонической философии, оказавшие серьезное влияние на патристику, не смогли изменить психологической ситуации. Даже в шестом веке неоплатоник Присциан называл Иегову "восставшим Тифоном".

Однако роль Филона очень велика: необычайная смелость его мысли, презирающей любые догмы, способствовали обращению Августина. Отбросив барьер между "тварным" и "нетварным", Филон трактовал Творца как "сверхсущее единое, завоевывающее хаос". В раю, так сказать, на форпосте хтонической бездны, Творец поставил "часовым" героического Адама - андрогина - существо наполовину небесное, наполовину земное. В борьбе с хтоническим монстром (сатаной) Адам был рассечен на мужчину и женщину. Творимый мир (Филон придерживался идеи вечного творения) ныне нуждается в медиаторе между единым трансцендентным Богом и всепоглощающей бездной. Филон, разумеется, не знал о пришествии Христа, что дало Августину возможность объявить имя медиатора, "нового Адама". Идею "грехопадения" Филон совершенно отрицал, прибавив в характерном своем стиле: "Человеку мыслящему не пристало заниматься подобной чепухой".

(Цит. по Siegfried "Philon von Alexandria als Ausleger des Altes Testaments" (Berlin, 1875, s.117). Этот гениальный иудей заслужил такую же ненависть своих соплеменников, как впоследствии Спиноза.

Рецепция христианства в первые пять веков новой эры проходила тяжело, куда тяжелее, чем полагают христианские историки. Античное сознание, в известном плане, "эротически воспитанное", никак не желало усваивать мысль о кенозисе и агапе, идею жертвенности Сына Божьего и драматику Голгофы.

Вслед за Филоном, Климент и Ориген (2-3 вв.) искали тайный смысл Библии - смысл этот, как правило, сводился к нахождению учения об эманациях на библейских страницах. Климент, к примеру, трактовал христианскую триаду (еще рано было говорить о троическом догмате) как "напряженность молчания, Логос, энергия Логоса". У Оригена Христос-Логос-Космократор, золотая ось, небесный фаллос, рыба. Этот распространенный христианский символ он понимал как независимо-сублимированный фаллос: самец рыбы оплодотворяет, не прикасаясь к самке. И действительно, западные отцы Церкви, в своей патриархальной ориентации, редко и мало упоминали о Деве Марии, рассуждая, подобно Аполлону в "Эвменидах" Эсхила: "Не участвует мать в зачатии ребенка. Мать только носительница уже пробужденной жизни". Александр Дугин очень справедливо пишет о сомнительности "спасения бессмертной души". Идея эта никак не укладывается в креационистскую доктрину. И Климент и Ориген "еретически" верили в предсуществование души и трактовали ее "спасение" в духе платоновского "Федра", где повествуется об опасности растворения "тела души". Душа погибает, отрываясь от источника огненной пневмы. "Что источник сей?" - вопрошает Ориген. И отвечает: Христос.

Часто высказывались мнения о патриархальном характере западного христианства и матриархальном - восточного. Григорий Сковорода, украинский философ и герметик, пылкий почитатель Оригена, обосновывал это следующим образом: в герметическом зодиаке Восток соответствует "Деве", Запад - "Рыбам" (Яков Бёме, "Signatura Rerum"). Ранних западных отцов Церкви можно безусловно назвать христианскими неоплатониками, которым так или иначе был чужд креационизм. Да и какой мужчина в своей героической ипостаси смирится с положением "твари" или "раба" и признает "смирение" добродетелью? Но надо учесть еще более важный момент: абсолютное неприятие языческим умом идеи линейно-равномерно-поступательного времени. Это первая и решающая победа "царства количества". "Время - квинтэссенция вещей", - писал Ориген в книге "Против Цельса", и в этой короткой фразе выражено очень много. Это значит, что существует масса темпоральных вариаций, зависящих от жизни и ситуации телесной и душевной материи, сложный контрапункт протяженностей, чувствующих незримое и неслышное круговое время-квинтэссенцию. Повторяемость аграрных и ткаческих операций под женской доминацией Деметры и Арахны определило равномерность любого процесса. События великие и малые, напряженные моменты поединка, тягостное ожидание казни, словом, качественное разнообразие жизни - все это растворилось в равномерной одномерности между двух ничто: так землемер не замечает, что у него под ногами - одуванчик, крапива или голый песок. Язычников смущала не инкарнация христианского Бога - они знали сколько угодно подобных инкарнаций, но инкарнация хронологически точная, в географически точно указанном месте - это было выше их простого патриархального понимания.

Поэтому западное христианство, на которое в сильнейшей степени повлиял христианский неоплатонизм, имеет не смиренно-молитвенный, но экспансивный и резкий характер действия. Западному мироощущению была чужда Византия с ее изнеженностью и неслыханной роскошью, слабая страна, воюющая руками наемников, не оказавшая туркам сколько-нибудь серьезного сопротивления. Однако исихазм не остался незамеченным. После взятия Константинополя один из учителей исихазма, Гемистос Плетон, эмигрировал в Италию и преподавал во Флорентийской Академии. Среди его слушателей находился Марсилио Фичино, который оставил в своих письмах весьма пространные и весьма критические описания этих лекций.

В заключение хочется сделать несколько замечаний относительно "Метафизики Благой Вести". Автор очень скептически относится к "латинствующему рационализму" католиков, хотя в многообразии католической теологии учитывает, похоже, только доминиканское направление, отличающееся, действительно, жесткой логистикой. Но Александр Дугин ни слова не пишет о бернардинской и францисканской мудрости, об энергичном мистическом порыве шартрской школы схоластов, о великих мистиках - Экхарте, Таулере, Хуане де ла Крус, Рюисбруке Удивительном. Правда, у православия есть преимущество: учение Григория Паламы вошло в ортодоксальную догматику, чего нельзя сказать ни об Эриугене, ни об Экхарте.

В языческом неоплатонизме нет постулата о принципиальной трансцендентности "единого". Мы живем в этом режиме, который Прокл и Дамаский называют сферой восьмой гипотезы Парменида. Здесь, в отсутствии "единого", пребывают только материальные тела, воспринимаемые как "сумма дискретных особенностей", а "знание, скорее, сновидение, а не результат реального восприятия реально существующего". (Дамаский). Так думали на закате языческого мира, такие мысли приходят в голову и сейчас. Да, схоластический Интеллект выродился в прагматический рационализм "мужеподобных женщин", но ведь и православию нечем особенно похвастать в плане влияния на паству. Когда разорен дом, нет порядка и вокруг дома, если вспомнить детерминации Рейхлина касательно "экзо" и "эзотерики". "Это Весть - пишет Александр Дугин, - о благодатном обожении небожественного, об усыновлении сконструированного, о причащении неживого к Живому". Конечно, судя по окружающей очевидности, "сконструированный" погибнет ржавой смертью машины. Автор героически надеется, что пневматика православного ритуала способна "сделать пресную соль соленой". Дай-то Бог!

Но, по нашему мнению, не стоит акцентировать величие православия, указуя при этом на ничтожество иных христианских конфессий. От избранной конфессии недалеко и до избранного народа, к чему русские весьма склонны. Русские много раз "торжественно провозглашали", что именно они "спасли" Европу от татаро-монголов и фашизма. Не стоит на сей раз "спасать" Европу от "бездуховности" - для этого нет ни сил, ни малейших оснований. Все мы - и на западе, и на востоке - задыхаемся от репрессивного "царства количества".

Этот эмоциональный момент несколько снижает высокий философский тон интереснейшей, единственной в своем роде книги.

1998, Евгений Головин
("Книжное обозрение")