Так называемая серьезность

Неизвестно где, откуда и когда появилось серьезное отношение к жизни. Может быть, когда женщина, отстраняя порывистую мужскую руку , возопила: Прошу видеть во мне человека! Может быть когда мужчина, понаблюдав прихотливый полет бабочки, нахмурился и подумал: надо бы узнать, почему она летает и что у нее внутри? Может быть, когда юноша из стихотворения Гейне “Вопросы”, глядя на звездs, принялся их допытывать: Кто там на вас, звезды, живет?

Серьезность — мать сутулости, очков, портфелей и законодательница мрачной моды. Кто когда-нибудь видел веселого преподавателя марксизма-ленинизма? Скорее доведется увидеть небритого милиционера. Каждый, кто учился в советском институте, сталкивался с преподавателями сей дисциплины — мужчинами, одетыми навечно в серые, непристойно дешевые костюмы, и неприступными. неподвижнолицыми дамами без всяких признаков кокетливости или косметики. Таких мужчин не хочется приглашать кататься на чертовом колесе, к таким дамам не тянется порывистая рука.

Но была у советского народа не менее важная и серьезная идеология — романы Ильфа и Петрова “Двенадцать стульев” и “Золотой теленок”. В романах этих осмеяны и оплеваны традиционные сословия. Священники, дворяне, интеллигенты — просто неудачники и тупицы, не поспевающие за прогрессивным ходом паровоза истории. На фоне идиотов-тружеников выделяются два достойных и серьезных героя — подпольный миллионер Корейко. прогрессивный деятель теневой экономики, и великолепный аферист Остап Бендер, автор жизненных максим, с детства усвоенных советским человеком.

Корейко, Бендер, преподаватели марксизма, — все эти люди очень серьезные: одни учат, как добывать деньги нечестным путем, другие, как зарабатывать из честно, испытывая при этом удовольствие. Деньги — это очень серьезно. Их наличие либо отсутствие не возбуждает ни малейшего веселья. Даже бразильские магнаты какао-бобов вряд ли веселились, зажигая свои сигары тысячными банкнотами.

Кстати, о Бразилии. Недавно там произошло грустное событие: карнавал в Рио де Жанейро превратился в платное шоу — вдоль улиц были расставлены трибуны для зрителей. Возможно, нам чужд латиноамериканский стиль — вибрации эминентных прелестей мулаток, гортанные крики извивающихся негров, бешенство тропических колоритов, — однако всегда чувствовалось. что в Бразилии веселятся непосредственно. Теперь там веселятся посредством денег североамериканских телекомпаний. Последнее языческое действо. уцелевшее в современном мире, карнавал. который учредил бог Дионис по возвращении из Индии, потеряло свою красочную многоликость.

Серьезность сковывает наши нервы, замораживает смех, отравляет пробуждение по утрам грызущей заботой. Она разъедает блаженное ничегонеделание и швыряет вопросительными знаками в наше легкомыслие. Над нами занесен бич безымянного “надо”, принуждающий к беспрерывной однозначности. Боясь “шизофрении”, во имя “искренности”, “правдивости” и “правильного взгляда на жизнь” мы убили в себе второе “я”, которое оставалось спокойным в нашей суете, ироничным в наших победах и смеющимся в наших горестях. Мы убили в себе ... шута, выкинули джокера из нашей жизненной игры.

Когда-то шут был важной персоной, без него не обходился не только праздник, но и государственное совещание. Шут — соединитель несоединимого. существо абсолютно внимательное, мыслитель напряженной секунды. Звон бубенчиков на его колпаке напоминал. что мы живем “здесь” и “теперь”. его двуцветная одежда призывала к пониманию двойственности любой ситуации, любого события, любого ощущения, его гримасы и дьявольские ужимки охлаждали пыл демагогов и ярость диктаторов.

Когда бургундский герцог Карл Смелый хоронил Ле Глорье, своего шута, он сказал: “Все кончено.” Действительно, через неделю он погиб в нелепой стычке со швейцарцами. Но его слова имели еще более пророческий смысл: кончилось веселое Средневековье, наступила эра микроскопов, телескопов, борьбы за счастье человечества, темных костюмов, серьезности, одним словом.

1999, Евгений Головин