Артур Конан Дойл и спиритуализм

Почему, собственно говоря, критику так интересует обращение Конан Дойла в спиритуализм? Почему он вообще столь ритягателен для социологов и литературоведов? Потому что Конан Дойл не просто писатель, и не просто автор развлекательной беллетристики. Конан Дойл -- эпический сказитель, творец мифа о Шерлоке Холмсе -- последнего европейского мифа.

Никакого преувеличения. О Шерлоке Холмсе написаны тысячи книг и статей. Его образу, влиянию и мифической пролонгации посвящена специальная наука "холмсология". Это неудобное слово столь же принято в Англии, как "одиссея", "донкихотство", "робинзонада". Когда профессор Ричард Кокс спросил: "что сказал бы Шерлок Холмс?", он просто выразил пленительную наивность многотысячной толпы "верующих", убежденных в непогрешимости суждений своего героя. Почему Конан Дойл, а не писатель более выдающийся и более, так сказать, "серьезный", стал последним мифотворцем, нас в данном случае не может интересовать, равно как перипетии данного мифа. Здесь любопытно другое: в личности Шерлока Холмса, на наш взгляд, отразился распад позитивистского умонастроения его творца.

Этот герой был задуман как воплощенный суперлатив европейского позитивизма: блестящий аналитик и властелин индуктивно-дедуктивного метода, хладнокровный, элегантный, непогрешимый Шерлок Холмс -- просто-таки венец естественного отбора, чемпион борьбы за существование. Это позитивистский вариант Спасителя, и его главный враг -- профессор Мориарти -- позитивистский вариант сатаны. Преступление коррозирует социальный механизм, препятствует поступательному движению этического прогресса, и человек, которому дано видеть путь, способен устранить дефект. Все это прекрасно, если бы не было так скучно. И скука -- преобладающее настроение Холмса. Индуктивно-дедуктивный метод или последовательный логический детерминизм беспощадно ограничивает восприятие и сковывает воображение железной цепью рацио. Шерлок Холмс стал мифическим героем не благодаря, но вопреки своему методу. Он, в сущности, одинокий постбодлеровский романтик: его не волнует окружающая жизнь и не интересует хорошо или плохо функционирует социальный механизм. Да и как он может сочувствовать адской машине, обрекающей большинство людей на монотонный и угнетающий кошмар. Лондон конца века: ужасающие трущебы Ист-Сайда и Уайтчепла -- беспрерывно действующие полигоны разврата, нищеты и банальных, унизительных преступлений. Какая там романтическая экзотика, какие там сокровища Агры, голубые карбункулы, пестрые ленты, собаки Баскервилей! Преступный мир большого города -- вот с чем, пожалуй, никогда не имел дела мыслитель с Бейкер-стрит. Знание почв, газетных шрифтов, пепла разных сортов табака -- основы криминалистики, хорошо, но ведь и великий музыкант обязан изучать гаммы. И Шерлок Холмс блистает не дедуктивной логистикой, но разумом в определении Кольриджа, то есть "...независимым от предыдущего опыта интуитивным пониманием больного нерва проблемы".

Конан Дойлу импонировали исследователи неведомых земель, составители периодических таблиц, изобретатели телеграфов и телефонов. Такие люди, как он полагал, есть краса и гордость человечества, авангардная группа, ведущая народы к процветанию. В начале двадцатого века, особенно после англо-бурской войны, в которой он активно участвовал, Конан Дойл горько и больно осознал, что эти авангардисты ведут к процветанию только шайку финансистов, дельцов и политиканов. Согласно его любимому Герберту Спенсеру, должна была существовать необходимая связь прогресса технического и нравственного, эволюции материальной и духовной. Если можно прогнозировать химическую реакцию или рост биокультуры в колбе, следовательно, можно прогнозировать любой процесс с достаточно минимальным коэффициентом заблуждения. Развитие и совершенство частного необходимо должно способствовать совершенству целого. Так, по крайне мере, ожидалось от экстраполяции абстрактной позитивистской схемы на многообразие бытия. Но предсказуемые процессы могут происходить только в системе идеально замкнутой. И когда выяснилось, что сомнительная эволюция отдельного человека, отдельной научной дисциплины, отдельного вида происходит стохастически, в условиях беспощадного инфайтинга, зачастую ценой гибели окружающих и окружающего, тогда гуманисты типа Конан Дойла сильно призадумались над перспективой прогрессивных стремлений.

Вероятно, Конан Дойл забыл бесстрастное высказывание весьма ценимого им Лейбница: "В центре каждой системы, претендующей на устойчивую целесообразность, будь-то геометрическая фигура, научная теория или этическая гипотеза, скрыто ее собственное отрицание, частица первобытного хаоса." (Leibniz, J. "Gesammelte Schriften, 1929, т. 7, стр. 260)

Конан Дойл превыше всего полагал рыцарские или, соответственно эпохе, джентльменские добродетели: щедрость, мужество, справедливость, хладнокровие. До своего обращения в спиритизм он, несмотря на рождение в католической семье и воспитание в иезуитском колледже, оставался человеком неопределенно, стихийно религиозным. Он всегда желал верить в потустороннее, но его положительный ум требовал неопровержимых доказательств реальности загробного мира, которые официальная церковь предоставить не могла. Ситуация в начале двадцатого века приводила его в отчаяние: откровенный цинизм и подлость англо-бурской войны, зверства в Конго, санкционированные бельгийским королем Леопольдом ужасы на каучуковых плантациях в Бразилии и, в довершении всего -- мировая война. Посюсторонний мир рушился, чего никогда не могла принять его здоровая викторианская натура. Цивилизация должна быть гармоничной, логичной, традиционной или ... вообще никакой. Весьма иллюстративна цитата из дневника за 1912 год: "Одна из самых странных характеристик нынешней эпохи -- взрывы интеллектуального и артистического безумия в разных формах и в разных странах. Если это прекратится -- можно будет говорить о курьезном феномене, если нет -- это будет началом серьезных изменений в человеческом обществе... Надо все-таки отличать утонченность от сумасшествия, прерафаэлитов от постимпрессионистов, французских символистов от итальянских футуристов. Философия Ницше, на мой взгляд, откровенное безумие, род вербального лунатизма..." (Nordon, P. Conan Doyle, A Biograph', 1967, стр. 338). Комментариев здесь не требуется. Легко представить мнение Конан Дойла о современных направлениях искусства и философии. Но даже сейчас мы не можем однозначно оценить его высказывание. Даже сейчас мы возлагаем надежды на некую организующую мифоструктуру, ибо трудно жить в мире постоянной борьбы открытых и конфликтных псевдореальностей, в мире, о котором Готфрид Бенн сказал безжалостно и категорично: "Действительность -- демон Европы. Устои, основы рассыпались, остались вероятностные отношения и функции; дикие, беспочвенные утопии: гуманитарная, социальная, пацифистская макулатура, через которую тянется некий процесс в себе: экономика как таковая -- смысл и цели нелепы и фантастичны... и на всем этом расползается флора и фауна деловой монады, и под всем этим ползут вероятностные отношения и функции." ("Lyrik des expressionistischen Jahrzehntes", 1962, стр. 12)

И все же, несмотря на самые лучшие и позитивные намерения, Артур Конан Дойл в некоторой степени способствовал распаду "устоев и основ". Уже в конце того века пелена скуки и сплина тяжелая, как лондонский туман, начала наплывать на европейскую жизнь. Для человека, желающего "просто жить", а не воевать, торговать или работать за кусок хлеба, существование утратило смысл. Противоречие между теориями Конан Дойла и практикой его беллетристики налицо: трудно вообразить занятия Шерлока Холмса в мире социальной гармонии. Это тип вполне современного человека, который не может и не умеет жить без допинга. Следующее, безобидное, на первый взгляд, рассуждение писателя имеет коварный подтекст: "Вы можете сочинить приключенческую повесть, трактат по теологии, идиллические, юмористические, серьезные страницы, -- что хотите, но при одном условии: вы должны сделать это интересно. Это главное. Все остальное -- детали." (Nordon, op. cit., стр. 337). Слово "должны" подчеркнуто. Причем намерения у автора самые хорошие: надо, мол, развлечь усталого рабочего или замученную домашним хозяйством женщину. Но вряд ли такую фразу написал бы, к примеру, Бальзак. Потому что "интерес" надо иметь изначально, интерес нельзя провоцировать, интерес -- один их экзистенциалов бытия. Человек, пренебрегающий целым ради одной драстической подробности, не только не ощущает и не понимает целого, но обнаруживает отсутствие собственного индивидуального центра. Он утрачивает возможность активного, свободного выбора и личного этико-эстетического диктата. Он материализует свою воспринимающую душу, а материя, как субстанция пассивная, может впитывать впечатления до известного предела. Этой косности и ограниченности материи постоянно пытаются избежать герои Конан Дойла. Подобно путешественникам бодлеровского стихотворения "Вояж", они готовы отправиться куда угодно -- в небо или в преисподнюю -- лишь бы найти "новое". И если Конан Дойл не участвовал вместе с Челленджером, Мелоуном и лордом Рокстоном в экспедиции на таинственное плато в джунглях Амазонки, то впоследствии он возглавил группу: роман "Туманная земля" -- свидетельство личных переживаний на спиритических сеансах.

Конан Дойл никогда не был поклонником чистой фантастики: "Затерянный мир" динозавров и птеродактилей, в конце концов, мог бы где-нибудь находиться. Ему оставалось либо послать героев на другую планету, либо ... сделать то, что он сделала. Известный трагизм заключается в следующем: он уже не видел здесь, на этой земле, возможности эволюции ни для себя, ни для своих героев. В "Затерянном мире" есть забавная и многозначительная сценка: участники экспедиции едва удерживаются от хохота, замечая сходство Челленджера с царьком обезьяньего племени. Дарвиновский круг замкнулся -- "высший продукт цивилизации" встретился, так сказать, с исходным материалом. Но ведь трудно представить существо совершенней, нежели Челленджер, как того требует неумолимость познавательной агрессии. Челленджер может эволюционировать только в условиях катаклизма, метафизического сдвига. Это и происходит -- при доказательном вторжении потустороннего, когда разбивается броня научного скепсиса. Это и произошло, когда Конан Дойл своими глазами увидел духов проявленных в эктоплазме: он понял, что загробный мир не кошмарный галлюциноз разлагающейся плоти, но туманная земля интенсивной надежды.

Это его глубоко личный опыт. И поскольку в нашу задачу не входит критика спиритуализма или оценка "научной религии" знаменитого английского писателя, мы можем повторить его слова, сказанные при созерцании фей: "разве они могут лгать?" Разве он может лгать?

1999, Евгений Головин